Чем больше Феликс рассказывал об отце, тем легче ей удавалось представить его образ. А с каждой новой подробностью о своей жизни мальчишка добавлял еще и  драматических штрихов в этот портрет, заставляя Ватарэ строить самые невероятные теории: почему взрослый кюби оставил своих лисят без присмотра кого-либо из старших родственников? Конечно, если они были… Что загнало его до смерти? Почему вообще он сбежал из Кван-Тона и на всю жизнь поселил в своем сердце ненависть к родной стране? Она понимала, что лучшее из решений - рассказать Феликсу правду, потому как видела, что мальчишка явно не сведущ о своем пикантном положении, да и его сила едва теплилась. Бесхвостый маленький лисенок. Маленький во всех отношениях - и по возрасту, и по хвостам… В Кван-Тоне подобную разницу в возрасте не одобряли в глаза, но ради выгодного брака или политической необходимости вполне закрывали глаза. Что означало - не так уж страшны цифры, если оба могут найти общий язык.
Она хотела бы сказать “ ты не сможешь мне надоесть”, но понимала, как нелепо и по-детски это звучит, особенно, если она пустится в объяснения. Поэтому, лишь согласно кивнула, закрепляя со своей стороны этот негласный пакт: без лжи, измен и боли. Вполне правомерно и честно. Но на уровне простой женской эмоциональности, Ата прижалась к мальчишке и поцеловала в грудь, потеревшись носом в знак  полного доверия и нежности.
История Форсайта из его уст звучала как трагедия; рассказанная кван-тонцем это была бы притча о непочтительности и кармической расплате за юношескую глупость. Ватарэ, пожалуй, была на стороне Феликса: ложь на суде не вписывалась ни в какую меру  возмездия, будь мальчишка трижды дураком и наглецом. Смолчала ли мать? Был ли хоть кто-то, кто заступился за него? Словно хромого щенка его сбросили в овраг и закидали камнями, но он выбрался. Хотя, после этого и угодил в волчью яму.
Сумерегава сжалась при упоминании Павлиньего архипелага. Если и было на карте место , пестреющее белыми пятнами и мифическими существами, а так же жуткими рассказами - то это тропический пояс, дальше которого были известны, да и то лишь по слухам, земли меленгалов - родичей Банни. Флейта постаралась, чтобы ее голос звучал ровно, не выдавая ни жалости, ни страха, хотя ее саму затрясло: угодил в гарем? На Павлиньей гряде? И выжил?!
-И как…долго ты пробыл там?,- она обняла парня за шею, наглаживая загривок под волосами, пропуская всклокоченные кудрявые пряди меж пальцев и  легонько массируя кожу головы в успокаивающем движении,- Выходит, ты подумал, что я могу сдать тебя так же, как и она. Я сбежала из гарема, чтобы угодить на линчевание тех, о ком заботилась, а ты сбежал с суда, чтобы угодить в гарем. Какая-то ужасающая ирония.
Ее не заботило, что Фел был пленником и наверняка был изнасилован, с его то рвением к свободе - хотя сердце и сжималось болезненно от мысли, что этого улыбчивого и доброго нахала могли бить и заковывать в цепи. Судорожно Ата прикидывала, сколь близко малыш-кюби подошел к тому, чтобы стать ногицунэ? Его предали родные, обманула возлюбленная (если она все верно истолковала), он жил неприкаянным духом в среде, где подлость и подстава - постоянные  твои спутники. Так что  бессилие как кицунэ сейчас спасало его от превращение в нечто большое и страшное, несущее хаос и разрушение. Обратить процесс нельзя, но можно не допустить. Раз уж она почувствовала его силу, значит, он уже на пути к обращению, и до него следовало истереть черный след чужой воли в его сердце, то есть - сделать счастливым,  позволить ей доверять и быть уверенным, что на нее можно положиться. Ата так и собиралась сделать. Были некоторые сложности с тем, что ей предстоит в Кван-Тоне, и с ее собственными способностями, но им в любом случае придется поговорить до прибытия откровенно. Она нервничала на этот счет, но была уверена, что Фел не испугается. Но он должен взвесить все за и против, трезво. Теперь он явно это умеет.
Ата перехватила бутылку из его пальцев, не дав вернуть ее на стол и сделала щедрый глоток, тихо и сдержанно кашляя под вздернутые в удивлении брови и ехидную улыбочку парня. Она по-лисьи фыркнула ему в тон, опустила ресницы и прижалась щекой, молчаливо поддерживая  каждое слово и думая о том, что если бы у нее представилась возможность, она бы отомстила каждому, кто причинил кюби боль. Потому что чаши радости и горя должны быть приведены в гармонию.
Флейта выпросила еще один поцелуй в лоб, оставила в ответ свой - на бьющейся вене под челюстью.