2 января 1980
Каникулы вышли прекрасными. Тессей не планировал возвращаться в школу, желая провести всё отведённое им время вместе с Октавией, однако, не мог не признать, что не оценил бы особенности праздничных дней, если бы до того не торчал в подземельях факультета и не отсутствовал дома месяцами. Осенью парню хватило пары недель, чтобы соскучиться по возлюбленной, а теперь и пара часов разлуки казались мучительными. Ему хотелось видеть Тави всегда, слышать её голос, наблюдать за тем, как она что-то делает, касаться её, наконец, и пусть эта увлечённость обещала пройти и ослабнуть, как всякое яркое чувство, стоило оному стать обыденностью, Рэдфорд искренне радовался возможности побыть наедине с сестрой и не думать ни о ком, кроме них.
Время от времени он корил себя за равнодушие и мелочность и буквально силой заставлял свои мысли возвращаться к Диане, друзьям и их проблемам, но потом смотрел на Октавию, и думал, что они с невестой тоже имеют право на личное счастье и, может быть, даже большее, чем другие. Сколько осталось им? Только год?
Тесс ни на минуту не забывал об обречённости. Не говорил о ней, не желая лишний раз напоминать сестре об её кошмаре, держался, соблюдая данное обещание, но внутри себя всё так же не верил в чудо и смотрел отчаянно и откровенно, страшась потерять раньше срока. Ему так хотелось, чтобы ничего этого не было! Чтобы их жизнь была такой же, как и у многих других, но… было то, что было, и иногда в глазах Тави почти отражалась огромная рогатая тварь. Иногда она замирала, глядя в пространство. Иногда вдруг становилась тиха и испуганна, точно лань, узревшая перед собой тигра. И тем не менее, они были вместе. Вместе засыпали и просыпались, и Тесс неизменно встречал сестру возле Министерства, чтобы с ней вернуться домой.
Это были чудесные дни, хотя и тронутые тоской неизбежности. Пока вечером первого числа к ним не заехал Алекс и не привёз Диану обратно. Рэдфорд, признаться, едва успел прикусить язык, чтобы не сказать: оставь её у себя на денёк-другой, но вовремя опомнился, хлеща сам себя мысленным конфундусом. «Не будь говнюком, Тессей».
Хмурое выражение лица Малявки тотчас стерло и радость, и удовольствие, и прелесть минувших дней. Младшая сестра явилась точно дементор, у которого нет и не может быть ничего хорошего, и пусть теперь Тессей знал, в чем дело, его так и подмывало ляпнуть что-нибудь в роде: да, у тебя всё плохо, обязательно и другим всё портить?
Наверно что-то такое на его лице всё же отразилось, потому что Ди, не ответив даже привет, сняла сапоги и курточку и ушла в свою комнату.
- Привет, проходи. Тави… Где-то. Я сам только что пришёл и ещё её не видел. Да, конечно, иди. Потом поговорим. За чаем или ещё чем-нибудь.
Рэдфорд даже позволил себе улыбнуться – он почти всегда был рад видеть крестного – однако, что-то в Алексе вдруг показалось странным, будто тот что-то увидел и обеспокоен зрелищем. Впрочем, учитывая, что он весь день провёл с Ди, удивляться было и нечему. Тесс вернулся на кухню и загремел посудой.
Он ждал, что Тави захочет поговорить с ним потом или, хотя бы, заглянет перед сном в его спальню, но вечер сменился ночью, а женщина так и не спустилась ни к ужину, ни в кровать, и даже на него огрызнулась, чтобы не ходил на чердак и не отвлекал её от дел, а после был отправлен в погреб, раз нечем заняться. Тави всегда так делала, когда хотела побыть одна, и, хоть и не понимал причины разительных перемен, Рэдфорд смиренно послушался, пообещав себе во всём разобраться утром, когда дом проснется, а возлюбленная решит позавтракать.
Там, на тёплой уютной кухне, он её и поджидал, сидя за столом с кружкой чая и то, глядя в окно, но утыкаясь в очередную совершенно бесполезную книгу, зачитанную до дыр.
- Привет, - стоило Тави спуститься, парень отвлёкся от всех своих дел и поднял на неё тяжёлый непроницаемый взгляд, дающий понять: от разговора сбежать не удастся, - Диана встала часа три назад и ушла гулять в лес. Алекс уехал на работу. Мы в доме одни. Может быть, расскажешь, что произошло вчера?
Тесс прервался, пока не желая давить и допытываться, однако, вне всяких сомнений, был готов прибегнуть и к этому.

Можно сколько угодно верить в худшее и, просчитывая варианты, останавливаться на самом скверном, как самом вероятном, однако, стоит оному действительно произойти, ты все равно окажешься не готов, и что-то внутри непременно сломается или лопнет. И ведь не скажешь самому себе: я так и знал. Не упрекнешь пустым, но таким правдивым: я так и думал. Знал, думал, какая разница? Не смирился, не захотел, не смог. Все равно в итоге больно и страшно. Было больно, когда они узнали, что Тень добралась до Тави и запустила отсчет, и было больно теперь… Почему? – Ответа у Тесса не было, но он видел тяжесть, лежащую на плечах невесты неподъемным грузом, наблюдал печаль, залегшую в потухшем раздраженном взгляде, и ощущал тягучую отчаянную боль, что втекла в комнату вместе с женщиной. А еще помнил, как Тави сидела на чердаке и как гнала его прочь. Она никогда не делала так просто из прихоти и, лишь на мгновение позволив себе поверить, что все, может быть, не так уж и плохо, теперь парень не сомневался: все еще хуже. Хуже, чем ему показалось вчера и подумалось перед сном. И это хуже сегодня звалось «ничего». «Ну да, ничего… Так я и поверил».
Рэдфорд нахмурился, сверля спину Октавии тяжелым взглядом, но усилием воли заставил себя молчать и не говорить очевидных вещей. Сестра – не дура, и знает, что он не слепой, не наивный, и не тупой, а значит, все видит, все замечает и даже почти понимает. Так вот и не за чем переспрашивать, настаивать, уточнять. «Ничего не произошло. Может быть, и так». Действительно, могло бы быть так, если бы использовалось с уточнением «ничего нового». Тави устала от бессонных ночей, замучилась от кошмаров, что преследовали ее наяву, наконец, отчаялась отыскать разгадку, найти спасение и забилась в кокон отчаянного бессилия, из которого не видела выхода…Все это могло бы быть «не произошло», но, едва ли, подходило под понятие «ничего», да и с этим они, кажется, уже научились справляться. Сестра знала: как бы мучительно больно и страшно ей не было, она могла прийти к нему, выплеснуть горечь наружу, поговорить и довериться, но… Тави предпочла сигареты и одиночество. «Почему?»
Волшебница молчала, и Тессей молчал ей в ответ, ожидая рассказа, признания или, на худой конец, гневной вспышки. Он, конечно, не был уже ребенком и имел полное право не подчиняться воле старшей сестры, но с нее сталось бы отослать его прочь из кухни, раз уж он на сегодня закончил с завтраком и, кажется, не собирался готовить обед на всю семью. Наконец, возлюбленная могла бы уйти сама, не дав никакого ответа (правда, тогда он, скорее всего, пошел бы за ней), но даже этого Октавия делать не торопилась. Она точно умерла минувшей ночью, и теперь никак не могла воскреснуть, и это ее безмолвие просто чудовищно напоминало неприсутствие матери. Такое же стылое, равнодушное, сквозь которое пробивается лишь одно раздражение на кофе и на непрошеное соседство.
Парень отвел глаза в сторону, потупился и закусил губу. Всего на мгновение ему захотелось уйти и оставить все так, как есть, позволив Тави разобраться во всем самой и вернуться к нему, когда она будет готова, но что-то внутри приковало к стулу, справедливо напомнив: нельзя оставлять людей в таком состоянии, даже если ты ничего не можешь. Как бы ни было страшно, больно и горько, ты обязан быть рядом. Обязан дать человеку понять, что он не один, не брошен, не оставлен и все так же трепетно и горячо любим. Любовь и жалость делают слабыми, но они же и защищают, когда ты, выбивая опору из рук, готов этой опорой стать. Это было сложно, но в себе Рэдфорд-младший не сомневался. «Письмо, значит».
Тесс не знал, что может быть в нем написано. Что такого Тави могла узнать, что это ее сломало, и, когда бегло прочел неровные строчки, даже не сразу понял, в чем дело, уловив только самую суть, однако, прокрутив в голове информацию, понял: сестра (к слову, вовсе не бывшая родной сестрой) ощутила себя бесполезной. До вчерашнего дня они думали, что приблизились к истине сами, что сами призвали Тень своими стараниями, и вот теперь оказалось, что их усилия не стоили ничего, и проклятие не изменило сценария. Оно коснулось Тави, потому что пришел ее срок. Даже больше, не старайся они так усердно найти спасение, может быть, у них осталось бы несколько лет в запасе. Может быть, будь Тави сейчас слабее, Тень не нашла бы ее. Никого бы из них не нашла, кроме Ди. Они никого не спасли. Ничего не сделали. Ничего не достигли. И все их знания были ничем, в сравнении с тем, что содержало в себе письмо всего из пары страниц. Они никчемные, бесполезные. Все они. Так стоит ли им, бесполезным, жить дальше? Строить планы на несколько месяцев? Надеяться? Верить? Кажется, что-то там было в письме такое, полезное…
Рэдфорд надул губы, бросил недовольный взгляд на клочок бумаги, который сам же отложил в сторону, и, тяжело вздохнув, сложил руки перед собой.
- Нужно будет его найти, - сказал парень, не зная, с чего еще можно начать неприятный мучительный разговор, - Ясона. Если он еще жив, конечно. И привезти сюда – ему нечего делать в чужой стране без памяти и помощи. Я поговорю с друзьями. Может быть, у кого-то есть связи в Америке, и они смогут что-то узнать. Если нет. Поедем вместе. Или найдем кого-то, кто сможет поехать за нас. Я подумаю, кто мог бы нам помочь.
Тессей прервался и замолчал. Наверное, поиск дяди или его останков вовсе не был приоритетным вопросом для обсуждения, но нужно было с чего-то начать, и парень начал с простого и не такого мучительного. В конце концов, если Ясон жив, ему и отвечать за то, что было не сказано, и не сделано. Он мог бы предупредить свою дочь, когда понял, что происходит. Мог бы, но предпочел трусливо сбежать. Рэдфорд раздраженно выдохнул и сжал кулаки, лежащие на столе.
- С остальным разберемся тоже, - пообещал он Тави, - мне нужно время все осознать и обдумать, но… Я не откажусь от тебя. Ни при каких обстоятельствах.

Тессей не знал, что бесит его сильнее: смирение, с которым Октавия говорила, очередные дурацкие новости, безответственность дяди перед семьёй или собственное бессилие. Если бы он только мог, он вырвал бы возлюбленную из этого проклятого круга, спрятал бы от всех и вся, даря ей простую, обычную жизнь, а ужасы оставляя себе, однако, всё, что действительно было в его силах: это смотреть на то, как она сжигает саму себя изнутри и любить отчаянно, бесконечно и горячо, мысленно обещая отдать себя без остатка. До последнего вздоха, до самой последней капли крови. Оба они не могли порадоваться тому, что узнали: ни жизни дяди, ни их неродству, но вот о мысль об Америке Рэдфорд действительно зацепился. Почему Ясон нашёл ответы именно там? Что такого обнаружил на чужих берегах? И, если смог он, может быть, смогут и они? Смогут пройти по тому же пути и обрести в итоге спасение. Вместе. Тессей уже обещал невесте защищать её и беречь, и клятва его, пусть и не напиталась кровью, тем не менее, была нерушима.
- Хорошо, - согласился он, не желая поддаваться эмоциям, - я тоже, как и сказал, спрошу у друзей. У многих чистокровных семей обширные связи, и, мне кажется, Эмма Ванити как-то упоминала Америку. Или Кат…
Парень задумался, потирая лоб и пытаясь поймать ускользающие воспоминания, и за этим простым жестом не заметил, как всё вдруг переменилось. Ему показалось, что они с сестрой пришли к пониманию и договорились на счёт новых планов на будущее, однако, это негласное соглашение Тави предпочла закрепить не коротким ëмким кивком, не тяжёлым выдохом, но звоном разбитой посуды. Рэдфорд вздрогнул – возвращение в здесь и сейчас вышло на редкость неприятным – и тупо уставился на груду фаянса: белого, синего, с тонкими золотыми прожилками. Невольно ему подумалось, что следующими полетят на пол многочисленные мамины вазы, и не нашёл внутри себя ни крох протеста или желания их поберечь. Давно стоило это сделать! Выбросить из дома хлам, отвязаться от прошлого, уничтожить то, что никому из них не нужно. Они слишком сильно вцепились в предков, а предки вцепились в них, и за этими чужими жизнями ни он, ни Октавия не видели жизней собственных. Так пусть горит синим пламенем! Конечно, сжечь дом на самом деле Тессей, наверное, не решился бы никогда, но его нелюбви к Аппер-Фледжли и Рэйвенскару, особенно к Рэйвенскару, вполне хватило бы на то, чтобы бросить родовые имения со всеми вещами и никогда в них не возвращаться.
- Нет, - Рэдфорд всё же заставил себя подняться, подойти к невесте по битым осколкам и взять в руки её лицо, силой заставляя смотреть прямо себе в глаза, - не стоит. Я дал тебе слово, и не откажусь от него. И не откажусь от тебя. Я буду рядом с тобой до самого последнего мига, и, если ты захочешь сбежать, я тебя отыщу. Я люблю тебя, и это не пустой звук. Я не люблю говорить просто так, и вкладываю в свои слова гораздо больше, чем ты могла бы подумать. Я. Тебя. Не оставлю. А теперь я скажу ещё кое-что, что тебе не понравится. Прекрати цепляться за чувство вины. Мы не виноваты в том, что не могли изменить. Мы не виноваты в том, что сделали наши предки. Мы не виноваты в том, что сделали наши родители. Мы ответственны только за нас самих. Я знаю, что жить для себя, ради себя, думая о себе, это страшно. Но мы должны. Не кому-то, а самим себе, и, если пока ты не можешь найти опору в себе, у тебя есть я. Я никогда не предам тебя, никогда не солгу тебе, и всегда буду на твоей стороне. Всегда. И, если нам нужно будет поехать в Америку, мы поедем туда вместе. Если ты угадала, там он не дотянется и до тебя. А если нет, мы найдём знания, которых нам не хватает, и справимся с этой магией. Мы. Вместе. Ты прожила одна пятнадцать лет, но с тех пор ты не одна, и это проклятие не только твоё. И, если на то пошло, то закончиться оно может только на мне и дяде, если ни он, ни я, не оставим детей.
Тессей вздохнул и, разжав руки, мягко и заботливо обнял возлюбленную, оставляя дорожки из горячих отчаянных поцелуев на щеках и шее женщины и ероша пальцами короткие пряди, слегка завившиеся чуть не дойдя до уровня плеч. Даже измученной и опустошенной Тави была прекрасна, и парень вдруг, вновь подумав о письме, посмотрел на него под другим углом. Им больше не нужно прятаться, больше не нужно скрывать свои чувства и отношения, и даже свадьбу они могут сыграть самую настоящую, как у всех. Они могут всё, и мысль о том показалась Рэдфорду на столько пьяняще сладкой, что он не совладал с приступом радостных чувств, подхватил Октавию на руки и вынес её из учинëнного ею погрома. Сперва из кухни, а после и из дома, не обращая внимания на холод, на редкие снежные хлопья, оседающие на волосах и одежде, и на любопытные взгляды соседей. В этот миг отчаянной нежности Тессу было так безразлично, кто и что подумает про их счастье, что он изловчился и наградил сестру глубоким проникновенным поцелуем.

Это было волшебно: ни о чем не думать. Совсем ни о чем. Ни о стылом проклятии, что терзало их четыре с половиной года. Ни о соседях, что могли осудить их и подумать что-то не то. Ни о будущем, которого у них, всего вероятнее, не было. По крайней мере, совместного. Ни о пропавшем дяде, не удосужившемся прислать им ни весточки за долгие годы. Ни о Диане, которой ни он, ни Октавия были не нужны. Ни о чем и ни о ком. Кроме любимой женщин, самого себя и здесь и сейчас. Тави отказалась уехать с ним на Фарреры и встретить смерть под горячим солнцем среди шумных вод океана. Он – отказался и дальше жить и играть по паскудным правилам: подчиняться воле Тени, пытаться спасти свой род. Что бы не думала и не желала его невеста, парень знал, что никогда не поступит так, как поступали их предки: не оставит несчастных детей умирать и смотреть, как умирают их близкие. Ни за что. Какой бы не стала цена. Сестра теперь думала иначе, восхищаясь теми, кто протянул так долго, но Тессей по-прежнему их судил, и судил безжалостно. Если бы их предки когда-то все сделали правильно, они никогда не узнали бы, каково это ежесекундно бояться и жить в кошмаре. Они бы просто не родились. Но теперь думать об этом было бессмысленно. Равно как и жалеть о прошлом.
Парень сдавленно зашипел, когда сестра укусила его в поцелуй, и тихо рассмеялся, ощущая силу удара по обнаженной груди. Пусть злится. Пусть сражается с ним за свою свободу и за право провести последние месяцы в одиночестве, не видя его страданий, отчаяния и надломленности. Пусть ненавидит его за решимость и глупости, вроде этой. Пусть тоже подумает о чем-то, кроме вороха отвратительных новостей. Пусть испугается быть обнаруженной. Пусть сгорает в стыде и страсти. Все это лучше, чем купаться в яде бессилия. Они справятся. Они выживут. А если нет…
Рэдфорд фыркнул, поморщился на пинок и, облизнув губы, обернулся, глядя, как Тави торопливо скрывается в доме, и как захлопывает дверь перед его лицом, точно шкодливая девчонка, что пытается спровоцировать своего друга на решительный шаг. Кажется, как-то так большинство сокурсниц с ним и заигрывали, и, если обычно это раздражало, то теперь скорее вызывало улыбку. «Так-то лучше». Тесс поежился, чувствуя холод, и толкнул тяжелую дверь, все еще оставляя за возлюбленной фору, что, впрочем, ушла совсем не на то, чтобы гоняться друг за другом по дому – хотя они могли бы позволить себе и это – и даже не то, чтобы попробовать спрятаться. Когда он вошел, чувствуя, как щиплет кожу теплом, Тави уже стояла посреди комнаты совершенно нагой, и все, что ему осталось, это подчиниться ее порыву и ее же желанию быть неукротимо-страстной. В конце концов, занятия любовью спасли их обоих еще летом и продолжали спасать теперь, будто единение тел могло заглушить душевную боль.
Мама всегда хотела, чтобы он умел говорить, но правда была в том, что никто из них этого не умел. Ни родители, что предпочли молчать до последнего; ни старшие брат и сестра, отгородившиеся от них возрастом и напускным равнодушием; ни они с Дианой, предпочитавшие цепляться за гордость и сгибаться под тяжестью горя молча, не размыкая губ. Тессею казалось, что он умеет делиться личным, когда того хочет, но на деле у него получалось только ломать Октавию, выворачивать ее наизнанку и вытряхивать из нее ее страхи. Он был для нее мечом и щитом, а для себя – беспощадным судьей, видящим только вины, и этот судья, даже говоря о печалях, о какой-то части внутри предпочитал молчать. Он сильный. Он никогда не сломается. Ему не бывает больно и страшно. Неприятно, обидно – сколько угодно, однако, ни больно, ни страшно. Эти чувства предназначены для кого-то другого.
Рэдфорд плюхнулся на диван, подчиняясь рукам сестры, сморщился, ощущая холод на самом чувствительном месте, но не сказал ничего, хотя им обоим от этого соития поначалу было скорее больно, чем хорошо. Этакое насилие над телом, спасающее душу. Кажется, у этого даже имелось название, которого парень, разумеется, не помнил. Он обнимал Октавию за спину, поддерживая ее движения, с нажимом оглаживал пальцами поясницу и бедра; сцеловывал с нежного лица дорожки слез и отвечал на горячие требовательные поцелуи. Ему было чертовски неудобно в дурацкой позе, и что-то в спине каждый раз напрягалось, когда возлюбленная опускалась вниз, но очень скоро все это стало неважно, потерявшись за голосом похоти, за сладостным хлюпаньем тел и за сорванным жаром дыханий, что обещали согреть тронутые уличным морозом тела. Тесс почти задыхался и прижимал сестру к себе крепко, с наслаждением ощущая, как ее обнаженная грудь трется об его, и как женщина каждый раз всхлипывает, стоит соскам зацепиться за мышцы. Она не хотела его когда они только начали, но хотела теперь, и парень отвечал ей не менее глубокой и тягучей страстью, то приникая губами к шее, то заставляя прогнуться и оставляя поцелуи-укусы уже на податливой мягкой груди.

Отредактировано Tessey Radford (Пн, 13 Окт 2025 17:34:44)