Это было потрясающе. Так требовательно и так проникновенно, что Феликсу казалось, будто до того он никогда не занимался сексом, и не только не занимался, но и не имел представления, что же это такое, и что партнёрам положено делать. Даже в свой самый первый раз, с девчонкой на несколько лет старше, в плену наркотического бреда он не был так… очарован и так тронут, как был очарован и тронут сейчас. Их с Ватарэ связь лежала выше похоти, пьянящего азарта или даже простой человечьей любви. Она родилась из музыки флейты, отозвалась тихим рычанием кицунэ и потекла по ценам, превращаясь в два могучих потока, что они оба снова и снова сливали в один, переплетая нити волшебной силы, тела и чувства. Парень знал, что живёт этим, что пьёт из этого источника, и, как и кван-тонка, больше всего боялся, что однажды они расстанутся. И ведь это было бы неизбежно, не найдись у фрейлины для него объяснений! Теперь же всё встало на свои места, и юный кюби присваивал флейту заново, утробно ворча в кровавый укус. От желания, что сотрясало тело в оргазме, от какой-то звериной жестокой ревности и от одурелого чувства власти. Прелестная хани была ЕГО. Он – ЕË. Сейчас и навсегда.
Форсайт разжал хватку, выпуская возлюбленную из плена зубов и рук, и стек ниже, жадно хватая ртом раскалённый от страсти и жара разгоревшегося дня воздух. Он не был жесток от рождения, не был безжалостен или кровожаден и, на сколько помнил себя, никогда не стремился к доминированию в постели и к той степени жесткости, за которой страсть превращалась в безудержное безумие, однако, прямо сейчас не ощущал ни вины за оставленные на светлой фарфоровой коже раны, ни стыда за несдержанность и ярость натуры. Ему нравилось ощущать вкус крови во рту, нравилось чувствовать, как дрожит под ним тело сладкоголосой куколки, утопающее в приливах оргазма, нравилось втягивать носом ароматы металла, смазки, спермы и пота. Нравилось на столько, что как бы не диктовал разум необходимость оставить невесту в покое и дать ей еще поваляться в сладостном беспамятстве мига нутро противно сопротивлялось, заставляя тихонько рычать и впивать острые коготки в податливые бока. Аквитанец чувствовал, что и его собственное тело пострадало немногим меньше, и эта легкая боль лишь добавляла утробного удовольствия, напоминая о том, что все это ему не приснилось, что Ата готова принять его со всеми его проблемами и… содержанием. Как и он был готов оставаться с ней вопреки всему здравому смыслу.
Коротко проворчав что-то нечленораздельное, молодой капитан сполз еще ниже, оставил несколько мягких поцелуев на мягком животе и, повозившись, устроил на нем вихрастую голову, медленно закрывая глаза и пряча под тяжелыми веками сусальное золото. Что бы не происходило только что, что бы не ждало их впереди, кюби ощущал себя… дома, и это чувство погружало его в состояние спокойного уюта, прерывая и останавливая извечный отчаянный бег. Он мог теперь просто спать, отдавая изможденному телу мзду за бессонную ночь и тягучее интимное наслаждение.

Когда же Фел, наконец, соизволил проснуться, солнце уже склонилось к закату. Неяркие, расцвеченные розово-багряными красками лучи пробивались сквозь неприкрытые занавески, и лениво лизали пол, создавая ощущение пожара. С Фальянса доносились песни и музыка. Пахло жареным мясом, фруктами и чем-то сладким. Парень сладко зевнул, облизнул губы и потянулся, чувствуя себя по-настоящему бодрым и отдохнувшим. Тело, правда, тотчас же налилось тяжестью и отозвалось болью, отчего аквитанец досадливо зашипел, но в остальном… Все было так чудесно, что за подобный миг не жалко было отдать и вечность.
- Доброе утро, - поздоровался юный лис с открывшей глаза флейтой, - Как ты? Хорошо отдохнула? Если да, то поднимайся – мы, кажется, не проспали гулянья, а значит, успеем вдосталь насладиться веселым праздником! Ты ведь никогда не была на Фальянсе? Мм… Наверное, тебе понравится не все, но… В целом понравится. Что? Ты думаешь, ты выглядишь… свежо?
Форсайт дурашливо рассмеялся. Первым делом, как только проснулся, он оценил состояние памяти, и с наслаждением обнаружил, что помним все, что было. Помнит, как вернулся на виллу, напуганный странным сном; помнит, как райская пташка рассказала ему, что он – кицунэ, помнит, как после они занимались самым безумным и самым дурманящим сексом за все время их близости, а еще… странным образом помнит и то, что было тогда в каюте, и то, что случилось в борделе. Наверное, ему нужно было понять и принять, чтобы мозг перестал противиться, и теперь это произошло. Фел дернул носом, поднялся с постели и прошелся по комнате, ища свежую воду, после чего протянул один стакан Ате, а второй опустошил сам, торопливо и жадно, разлив часть божественной влаги по обнаженной груди.
- Даааа… Ты только посмотри, что ты со мной сделала, испорченная девчонка! - Феликс шутил. Ему не было ни обидно, ни досадно, ни неприятно. Признаться, ему даже нравилось наблюдать многочисленные царапины, но и потешаться над невестой, дергая ее смущение и порядочность, нравилось ничуть не меньше, - Ну ладно я! Мне в силу звериной натуры положено, но ты!!
Высокое ростовое зеркало отразило все прелести нагой фигуры мальчишки, и все следы, что оставило ему пылкое горячее утро. Кровоподтеки и следы от укусов на теле Аты тоже были видны, равно как и краска стыда, залившая ее щеки. Решив, что все же перестарался, Форсайт мягко подплыл к возлюбленной и, сев перед ней на колени, заботливо и ласково погладил белые бедра.
- Да ладно, не грузись на этот счет. Мне понравилось. Я люблю тебя, и я рад, что все так. Помню, нам нужно поговорить, и на деле мне и правда нужно много чего у тебя спросить, но сейчас мне кажется, что я всегда знал, что что-то со мной не так, просто не понимал, что именно. Теперь понимаю. И… мне, конечно, нужно будет время, чтобы все осознать, все обдумать и понять, что нам делать, и как мне с этим жить, но… на нас это не повлияет, и я все так же больше всего на свете хочу быть с тобой. Хочу, чтобы ты стала моей женой, и чтобы когда-то в будущем у нас родилась куча малышей. Я не строил таких смелых планов на будущее, но я обожаю детей, и вроде бы у нас с ними это взаимно, так что… Почему бы и не подумать еще и об этом. Но сперва, конечно, придется узнать о себе побольше. Например, вчера мне приснился сон, в котором я видел мятеж в Сольероне и… думаю, то, что снилось тебе… Я не понимаю, как это работает, но я уверен, что вернулся потому, что ты позвала меня. Я… Вообще-то я не думал, что я вернусь… Надеялся, конечно, что священник сможет мне как-то помочь, но слабо, так что решил, что сбежать будет правильно. Взять команду и улететь куда-нибудь, чтобы не мучить тебя… И я счастлив, конечно же, я счастлив, что мне не пришлось! Это здорово, знать, что я не безумный, что я могу это контролировать, и что я… просто не человек. Не совсем тот, кем привык себя видеть. И… Мне нужно будет написать брату… Я ладно, я всегда был неудачным сыном, а вот он наверно сойдет с ума, когда узнает, что с ним все не так, и все не в порядке.
Аквитанец прервался, задумчиво прикусил губу, прикидывая, как поступить будет лучше, и ласково, по-лисьи потерся лицом о подставленные девичьи руки, оставляя на пальцах легкие дурашливые поцелуи. И пусть за ночь все признаки зверя исчезли, внутри себя Феликс остался все тем же маленьким лукавым кюби.

Наверное, это было здорово, не ошибиться. Не ошибиться в Ате, не ошибиться в себе, не ошибиться в природе их связи. Феликсу нравилось, что возлюбленная может проникать в его сны и, маня, звать его за собой. Нравилось думать, что и он, если захочет, может сделать всё то же самое – если может, в этом ещё предстояло как следует разобраться – однако, такой глубокий уровень откровенности дёргал природную паранойю Форсайта, заставляя воображать не только светлое будущее, но и совсем другие истории. Те, в которых сладкоголосая пташка выбирала свой долг, а не их любовь. Что станет с их связью, если флейта решит её разорвать? Что станет с ним, если она его предаст и бросит?
Аквитанец ничего не знал про ногицунэ и про страшную участь, которую могла подсунуть ему его лисья природа, но всё равно беспокоился, вновь невольно цепляясь за ощущения фрейлины и отвечая на них. Она не скрывала цели визита в Кван-тон, и никогда не говорила, что готова оставить Вилку и её притязания на отцовский престол. Они летели воевать, а не мирно жить, и там, на войне, могли стереться и потеряться любые грани. Юный пират мягко фыркнул, качнул головой, отгоняя противные назойливые мысли, и улыбнулся, вернув на первый план их трепетную любовь и всепоглощающую нежность. «Потом подумаю», - сказал он себе, глядя в сияющие глаза невесты и добровольно отдавая ей то, о чем она попросила, совершенно не сознавая, как именно это делает.
Признаться, Феликс был даже удивлён. Он видел кровоподтёки на фарфоровой гладкой коже, видел следы укусов и не сомневался, что там они и останутся, однако, чем дольше они сидели молчком, глядя друг на друга, тем слабее становились его отметины, покуда вовсе не растворились, точно никогда и не появлялись.
- Обалдеть! – парень шально улыбнулся и тихо присвистнул, опуская и поднимая длинные густые ресницы, - А с собой я тоже так могу? Ну… Заживлять раны… Или для этого нужно годами учиться? – Да, наверняка нужно!
Сам спросил, сам ответил. Смешливо дурашливо фыркнул и, чуть повозившись, снова уткнулся в мягкие бёдра, утопая в ощущении сладостной неги и чувственной близости. Ему не было жаль своей силы, как не было жаль и огней цветущего Фальянса, что они обещали пропустить за приятной духотой и тяжестью воздуха гостевой спальни. Он видел праздник никак не меньше четырёх раз, а Ата… Если ей хочется остаться в постели, пусть так и будет. В конце концов, гулянья всё равно затянутся на неделю, а то и на добрый десяток дней. Они успеют купить себе побрякушки, напиться ароматного вина, нагуляться по побережьям и наслушаться музыки.
- Да хоть час, - мурлыкнул аквитанец, подаваясь под настойчивую ласку тонких, но уверенных и сильных пальцев, - проведём в постели ещё и всю ночь. Потом проснёмся, как порядочные люди примерно в полдень, и, спустившись вниз, станем требовать себе завтрак.
Всё это Фел говорил со смехом и с лукавой улыбочкой на губах, медленно и невинно оглаживая покатые бёдра, оставляя на коже лёгкие поцелуи-касания. Сперва на коленях, потом выше, ещё выше и ещё, едва заметно разводя ноги возлюбленной в стороны и точно украдкой оставляя поцелуи и на чувствительной внутренней стороне бёдер, подбираясь к горячему пульсирующему лону осторожно, неторопливо, но неотвратимо. Почти целомудренно. Пока не коснулся чувствительной точки мягким кратким поцелуем и не разбередил её ловкой игрой самого кончика языка. Звонко рассмеявшись, молодой капитан легонько толкнул райскую пташку назад и, когда та упала на спину, притянул её за бедра к себе, оказавшись головой аккурат между прелестных женских ножек, а лицом возле сладкой промежности. Невеста пока не слишком хотела его, и Форсайт не был уверен, что её нутро отдохнуло достаточно, а потому пока позволял себе лишь неторопливые влажные и аккуратные ласки, полные всё того же трепетного обожания. Жестокий утром, теперь мальчишка обращался с невестой так бережно, точно она и впрямь была фарфоровой статуэткой, и от этой разницы ощущений и чувств его нутро буквально сводило и затягивало в крепкий узел. «Твоя очередь расправляться со мной», - решил Феликс, в какой-то момент оторвавшись от мягких складок и так пошло и вульгарно облизав губы, что Ата немедля схватила его за волосы и вернула обратно.
- Как скажешь, как скажешь, - пропел кицунэ в мягкую влажность разгоряченного тела и оставил длинный напористый след языка, протянувшийся от истерзанного недавней скачкой входа до нежного бугорка сверху.

Феликс любил сюрпризы и всегда был готов принимать их и, если не наслаждаться каждым поворотом судьбы, то находить плюсы и выгоды даже там, где оных, казалось бы, не было. Счастье ли, двадцать лет прожить человеком и вдруг обнаружить, что совершенно им не являешься? – Определённо, нет, однако, юный капитан был искренне рад и открывшемуся факту, и особенностям своей натуры, полагая, что именно она связала их с нежной прекрасной флейтой. Как знать, обратила бы Ата внимание на него, будь он обычным небесным пиратом? Хотелось думать, что да, и воспоминания подсказывали, что так и было, однако, Форсайт помнил теперь свои вспышки и понимал, что они заводят и возбуждают кван-тонку ничуть не меньше, чем лёгкий пошлый флирт. Девушка не боялась того, что делал с ней кюби в порывах страсти и трепетала от каждого смелого и глубокого прикосновения. Она хотела его всего, хотела его любым, и это было сродни особенному, невероятному чуду.
- Надеюсь, что нет, - лукаво откликнулся Феликс, отвечая на тот единственный вопрос, что был ещё задан словами, - я буду очень стараться. Очень.
Парню нравилось подтрунивать над возлюбленной, нравилось тормошить её похоть и нравилось наблюдать за тем, как она заливается жгучей краской смущения, точно никогда прежде не слышала подобных откровенных признаний и не переживала таких искренних и глубоких чувств. В каждом их разе всё ещё оставалась какая-то новизна, какие-то новые, не пройденные границы, и одно это приводило аквитанца в такой восторг, что он готов был продолжать бесконечно, заниматься любовью снова, и снова, и снова, пока усталость не победит и не возьмёт своё. Прямо сейчас им некуда было спешить, и хотя дел оставалось невпроворот, юный кюби легко позволил себе подчиниться тягучему удовольствию.
Его повеселило, с каким возмущённым вскриком и с каким властным порывом невеста вернула ускользнувшее было лицо обратно к горячей промежности, и он искренне улыбнулся в ответ на короткий жест, легонько касаясь нежной плоти зубами. Это вышло скорее случайно, но Ата отозвалась таким сладким скулежом, что Форсайт не думая повторил ласку снова, слегка прикусывая чувствительный бугорок, втягивая его в рот и играя с ним напористо и агрессивно, точно тот был самым желанным на свите леденцом. Впрочем, капитану и правда нравился ее вкус, как нравились и звуки, что райская пташка пела в его постели, как нравилось и возбуждающее хлюпанье складок, в которых тонул подборок.
В какой-то момент Феликс подумал, что фарфоровая фрейлина не пощадит себя и попытается насадиться прямиком на его лицо, если он немедленно не прекратит свои вульгарные прикосновения, и тотчас же поспешил исправиться и уделить внимание истекающему желанием лону. Сперва одними губами, потом языком и, наконец, всем собой. Оказавшись в плену рук и ног, притиснутым к влажной промежности с силой бронто, он уже никак не мог ни вырваться, ни остановиться, лишь вцепиться пальцами в бёдра и развести их шире, чтобы воздух проникал, хотя бы, со стороны. С Форсайтом происходило всякое, и он считал себя достаточно опытным в постельных делах, однако, никто и никогда не желал его так же сильно, как желала флейта, и то, что жило внутри самого лисёнка, отчаянно отзывалось на это желание, заставляя его самого трепетать, всхлипывать и стонать в голос от удовольствия. Он не заметил, как черты лица вновь изменились, как глаза загорелись золотом, как сквозь кудри прорезались ушки, и как язык превратился в нечеловеческий, куда более ловкий и длинный, способный достать до некоторой глубины и растерзать нутро шершавыми ворсинками.
Ата думала, и кюби исполнял, не подозревая того. Ему казалось, что он следует только своим желаниям, только своей дурманящей страсти и её повелениям, но на деле прислушивался к каждой мысли и к каждому жесту избранницы, вторя им и исполняя её тихие беззвучные чаяния. Пожалуй, это должно было бы быть чертовски стыдно, но было чудовищно хорошо, и, хотя Феликс едва мог дышать, почти задыхаясь от напора и глубины, он жаждал и этого, с упоением втягивая и складки и смазку, даже тогда, когда последней стало так много, что ей несложно было и захлебнуться. Как мог, аквитанец подставил язык, позволяя оргазму возлюбленной излиться прямиком в рот, и проглотил всё, что не стекло по губам и горячим бёдрам, а после, не успев перевести дух, угодил в плен жадных требовательных губ, целовавших его с той глубиной и страстью, что не предполагалась в столь хрупкой и благовоспитанной хани.
Форсайту нравилось, во что превращалась Ата в его руках, и нравилось, что она отпускает себя, переставая цепляться за манеры, воспитание и привычки, и пусть парень знал, что в сути своей они не искоренимы, тем не менее, искренне радовался, что рядом с ним флейта играла его… их мелодию, к которой хотелось идти и которой хотелось подпевать, украдкой вплетая в мотив собственные нотки. Пожалуй, при других обстоятельствах юный кюби так бы и поступил, но сейчас его рот был чересчур занят куда более сладкими вещами, чем пение: поцелуями, играми языков, жадностью касаний и ощущением вкуса Ватарэ, всё ещё немного смешанного с его собственным.
Руки, лишённые когтей за ненадобностью, обнимали узкую талию и гладили мягкие бёдра, укладывая их себе на спину. Возбуждение отчётливо прижималось ко все ещё исходящей смазкой промежности, легко раздвигая податливые горячие сказки. Феликс готов был поклясться, что Ата вновь его хочет, но не спешил давать ей желанное, терзая губы короткими полуукусами, шею - жаром дыхания, а налитую грудь – похотливой лаской. Прелестная фрейлина тяжело дышала и извивалась, цепляясь за его плечи, и юный капитан наслаждался каждым всхлипыванием и каждым властным порывом.
- Я хочу тебя, - мурлыкнул он на ухо невесте, не забыв лизнуть нежную раковину шершавым кончиком языка, а после втянуть в рот сладкую мочку, - очень. И раз уж я был с тобой груб, ты вольна делать со мной всё, что хочешь. Иди сюда.
Феликс перевернулся на спину и потянул райскую пташку за собой, сперва заставляя постоять на дрожащих четвереньках, а после опуститься себе на бёдра, минуя член. Он, готовый и напряжённый, остался биться флейте в живот и требовать немедленной ласки.

Всё, что происходило с ними, было волнительно и неповторимо. Каждый вздох, каждый вскрик, каждое прикосновение, каждая вспышка нежности и обожания, рождающаяся где-то внутри и вырывающаяся наружу восторженным блеском глаз, коротким счастливым смехом и судорожной крепостью тёплых объятий. Феликс на столько принадлежал своей прелестной хани, на столько был её, что будь это не флейта, а какая-то другая, земная женщина, он непременно сбежал бы от неё, испугавшись глубины чувств и силы зависимости, в которую угодил. Подозрительный от природы маленький лис не смог бы поверить в подобную связь и её глубину, но рядом с кван-тонкой верить было не нужно. Звучная мелодия, плетущая мир вокруг, давала кицунэ знания, и повод, что оба они держали, тянулся от неё – к нему, и от него – к ней. Форсайт не хотел ничего приказывать и не думал о власти, но знал, если когда-нибудь так будет нужно, он сможет вручить прелестнице свою волю, свои фантазии и свои желания. Точно так же, как она вверяла ему свои.
Там, на корабле, пирату ещё казалось, что он лишь мастерски угадывает стремления Аты, однако, теперь потаенная лисья сущность легко отмечала короткие образные команды и просьбы. Здесь и сейчас парень не был таким, каким привык быть, и его сила, разбуженная магией флейты, отчётливо вырывалась наружу, точно подсказка, точно шпаргалка, спрятанная в рукаве. Отчего-то Фелу представились огромные веера, за которыми он мог спрятаться, и сияющие лазурью глаза, а нежные пальчики, сжимавшие его естество и ласкающие грудь почудились чем-то совершенно особенным, проникающим под кожу и дергающим напряжённые нервы.
Аквитанец жалобно застонал, наслаждаясь этой мучительной лаской на грани и прикусил губу в том личном и пошлом жесте, что обычно сводил Ватарэ с ума. Ему не хватало воздуха, что утекал в поцелуи, лёгкие горели от жара, тело – плавилось от липкой похоти, но, тем не менее, кюби исполнил приказ, воплотив так и не прозвучавшую просьбу в жизнь. А потом ещё, и ещё, и ещё, меняя угол удара и силу шлепка. Ему думалось, что это всё ещё было слишком, а где-то там, в глубинах сознания, лениво ворочалось то, что именовалось совестью, но очень скоро затихло, спугнутое мощью прошившего тело удовольствия. Сладкоголосая хани дала ему то, о чем он, Форсайт, просил её всем собой: близость, возможность ощутить жар и влажность горячего лона возбуждённым членом, готовым вот-вот взорваться.
Капитану нравилась эта поза. Нравилось смотреть, как качается грудь и ловить её то жадными пятернями, то зацелованными губами в слепом азарте охотника; нравилось видеть возлюбленную целиком, как нравилось и сжимать её бёдра, не отнимая ощущения власти над собой и процессом, но, вместе с тем, направляя их обоих к яростному оргазму. Очередной же порыв райской пташки, заставивший его сесть, и хватка на загривке и вовсе вызвали в Феликсе неподдельный восторг, от которого он едва не задохнулся. Руки прижали нежное дрожащее тело ближе, рот нашел налитую грудь, целуя как попало и где попало и оставляя размашистые ласки широким, всё ещё нечеловеческим языком. Наконец, аквитанец припал губами к тонкой лебяжьей шее и оставил на белой коже глубокий страстный засос с маленькими точками от зубов. Это не был укус, не была жажда крови, а потому острые клычки отпечатались только слегка, добавляя их с Атой общей разрядке пикантных ноток испуга и наслаждения.
Форсайт и сам вцепился в волосы фарфоровой фрейлины, заставляя её изгибаться и подставлять чувствительные места грубоватым ласкам, но выпустил нежный шёлк из цепкого плена пальцев, едва оргазм схлынул, оставив их обоих лежать в мягком плену истерзанных ими же одеял и собственных переплетённых конечностей.
- Фууууух, - парень судорожно выдохнул, переводя дух, переложил съехавшую было Ату обратно себе на грудь и счастливо рассмеялся, искренне радуясь и этому миру, и повороту их судеб, - я говорил, что люблю тебя? – Нет? Я. Люблю. Тебя.
Ему хотелось повторять это, хотелось снова и снова напоминать Ате, что она лучшее, что случалось с ним в жизни, и он не преставал сыпать комплиментами и признаваться в чувствах, пусть и в своей особенной лукавой и полушутливой манере. Кван-тонка знала, что он серьёзен и говорит правду. Знала всё о нём, о себе, о них, и это было так сладко, что Фел так и не смог убрать  с лица шальную пьяную от любви улыбку, что обнажала бесстыдно и острые зубки и кончик языка, которым он постоянно облизывал губы. В первый раз юный кюби сделал это случайно, но ощущения показались ему, протрезвевшему, на столько странными, что он повторил его. А потом ещё и ещё, пока, наконец, вовсе не высунул весь язык наружу, пытаясь его рассмотреть, хотя длина и форма «пасти» по-прежнему не то, чтобы это позволяли.